«Чертовщинка»

Ну скажите, где в центр любой информации в деревне? Скажите, в клубе? Нет, ошиблись. В библиотеке? Опять неверно. Не ломайте голову, друзья. Центром всякой деревенской информации, а именно: сплетен, рассказов, побасенок, перемывания костей знакомым, малознакомым и вовсе не знакомым — является деревенский магазин с гордым, но коротким, как выстрел названием «Сельпо». И особые дни существуют, когда в сельпо очередной завоз продуктов. В такие дни сбор старушечьего и босоного-сопливого населения происходит загодя, задолго до открытия магазина. Неизменно появляется здесь и дед Митрий. И вот тут начинается то, о чем я вам сейчас и поведаю.

Известный на деревне балагур дед Митрий, по прозвищу Слива, в неизменном потертом картузе появляется у сельпо один из первых. Степенно, будто в кресло садится на «свое» место на завалинке магазина, не спеша, по-деловому достает кисет, кусок газеты, долго, сосредоточенно крутит козью ножку толщиной в палец, оценивающе поглядывая по сторонам. Постепенно и народ начинает юриться¹. Кто образует кружок в сторонке, а кто, поздоровавшись, подсядет к деду в ожидании очередной байки. Наконец, плотно свернутая козья ножка начинает пускать густые клубы махорочного дыма и дед, будто вспомнив, для чего он, собственно, пришел, медленно обводит собравшихся вокруг него угреватым, величиною с добрую картофелину, иссиня-красным носом. За этот необыкновенно большой висящий нос и прозвали деда Сливой, на что он не обижается, поясняя при случае, что «слива хрукт пользительный».

Затянувшееся молчание на завалинке нарушает рыжий Петька – пастух:

— Вот скажи, дед, отчего у тебя нос всегда красный?

Не глядя на собеседника, дед Слива, пуская очередную порцию дыма, тонким, как у дьячка на клиросе голосом, отвечает:

— Это, милок, у меня от красенького…

— Так ты пей беленькую. Вот я беленькую предпочитаю и нос у меня белый, — подергал Петька свой веснушчатый, обгорелый на солнце нос.

— Пробовал, — печально вздохнул дед, покачав головой на худой шее, колом торчащей из непомерно широкого ворота рубахи, — только после беленькой он напрочь синим становится. Не белеет, вошь ему в коромысло.

— Может, на молоко перейдешь? — хихикнул Петька.

— Нет. От яго моя треба лопается в запредельных местах, — и Слива многозначительно поднял вверх крючковатый палец.

Петька не унимался, пытаясь завести Сливу:

— Не иначе, дед, черт тебя в нос поцеловал, — засмеялся он. – Ты ж, наверное, знаком с ним?

— Тьфу на тебя, — Слива спешно перекрестился. – Хотя… Было это, в аккурат, года через два после войны. Пригласила меня кума Матрена, царство ей небесное, — вновь перекрестился дед, — к себе на октябрьский праздник. Тогда, почитай, вся деревня была вдовая…

— Это тетка Мотя что ли? – ввернул Петька.

— Она самая…

— Так она ж старая, — щербато оскалился Петька.

Слива строго посмотрел на него и, усмехнувшись, сказал:

— Дурак – твоя фамилия. Это ж когда было, а в те годы она была о-го-го! Эх, зелень пузатая. Тогда-то нам не до праздников было. С утра председатель сказал пару слов, что, мол, встретим праздник ударным трудом и вперед. Трудовым, так сказать, подвигом отмечать. А у нас что ни день, то подвиг.

Дед задумался, крепко затянувшись махоркой.

— Так об чем это я? А-а-а…, — спохватился. – А жила тогда Матрена на отшибе, в самом конце деревни. Туда и не ходил никто. После работы, как смеркаться стало, прихватил я кой-какой закуски, бутылочку и огородами к ней. Посидели, как люди, выпили. А назад решил я не огородами — чего грязь месить? — а большаком пройти. А темень, словно в преисподнюю попал. Снег-то в тот год поздно лег. Иду себе по тропке от Матрениного дома к большаку, не спешу. На душе радость самогоночкой разливается. Мысли всякие добрые обдумываю. И отошел то всего ничего. Вдруг кто-то как звезданет мне по лбу, словно прикладом. Тут память и долой. Уж не знаю по времени, очнулся, гляжу — звезды на небе. Ну, думаю, конец тебе Митрий, душа грешная к звездам полетела. Хорошо, что на посошок успел выпить. Вот сейчас ангелы подхватят ее – душу, значит, и на суд божий.

— Ой, врешь, дед. Тебя ж черти прямиком в ад потащат, — засмеялся Петька, почесывая рыжий затылок.

Слива аж подпрыгнул:

— Это отчего ж сразу в ад?

— Так сколько ты душ-то загубил? Сотню, почитай, а может, и поболее. На фронте ведь был?

Дед повернулся к нему всем худеньким тельцем, выпучил глаза, будто видел чудо-юдо:

— Про твою фамилию я тебе уже сказал. Так и есть – дурак. На фронте – было дело, не спорю. Так то ж на фронте. Там враги, а на врагов смертный грех не в счет, — в запале перешел дед на фальцет.

Успокоившись, пыхнул самокруткой:

— Так об чем это я? А-а-а… Гляжу я на звезды, а голова гудит и зябко стало. Неужто, думаю, душа моя на небе мерзнет? И отчего в этих небесах так навозом попахивает? Пошевелил рукой – вот она. Вот и другая. Ощупал себя — ничего. Только не на небесах я, а лежу на земле, и в аккурат в коровьей лепешке. Поднялся кое-как, будто после контузии. А темень кругом еще пуще стала. Выставил я вперед руки и пошел. Только сделал пару шагов – в стену уперся. Что за стена-то такая? Откудова ей взяться? Развернулся и в другую сторону – опять стена. Я вправо, влево – кругом стены, только звезды в вышине. Ну, думаю, не иначе без нечистой силы не обошлось. Замуровали в преисподней, лишь дырку наверху прорубили, чтоб глумиться. И лепешка эта не коровья, а его. Тут я и вовсе отчаялся. За что ж такое наказание? Начал я метаться во все стороны, помирать же не охота, коль войну адову только прошел. Кинусь вправо, кинусь влево, и тут снова мне кто-то как врежет по голове. У меня и сознание вон. Не ведаю, сколько времени прошло, только открываю глаза – свет. Спасибо тебе, Господи, что помог мне от нечистой силы избавиться. Пошевелил руками, ногами, вроде бы все цело. Приподнялся и вижу: мать честная, лежу я около нового сруба на тропке. Откуда здесь сруб? Оказалось, что с вечера его Матренин сосед перетащил и оставил прямо на тропке. Я же головой и приложился в переруб дверного проема и вовнутрь влетел, споткнувшись о нижний венец.

— Дед, а дед, — вытирая слезы от смеха, простонал Петька, — а чего ж ты окон не нащупал? Сразу бы сообразил, что не в преисподней.

Улыбаясь одними глазами, Слива дружелюбно ответил:

— Так говорят же тебе, сиволапому пеньку, что сруб новый был. Какие ж там окна? Их же опосля вырезают, как по месту на мох поставят. Ничего-то ты, окромя своих коров, не знаешь.

— А что с меня взять? Одно слово – деревня, — засмеялся Петька.

От этих слов Слива аж вздрогнул:

— Деревня, говоришь? Да если разобраться, куда ни кинь все как один деревенские.

— Как это все? – вытаращил глаза Петька.

— А так и есть. Вот, к примеру, человек родился в городе, живет в городе, себя кругом считает городским, а копни его корни – ил мать, иль отец деревенские. И как не крути, а деревенская натура в ём есть. Ну, ладно, — примирительно махнул рукой Слива, видя, что не совсем убедил, — пусть не отец, мать, так дед и бабка какая – точно деревенские. Дык если разобраться, то все города из деревень и произросли. Вот и получается, что все как есть – деревенские, только позабыли про это. А ведь что значит «деревня»? А ведь «деревня» – от слова «дерево». Вот, бывало, срубят дерево, обрубят сучья и нет его вовсе. Ан нет. Глядишь, через какое-то время новый росток на том месте, оттого, что корни глубоки… Ну да заболтался я тут с вами. Товар-то уже выгрузили. Пойду погляжу, что привезли. Бабоньки, не спорьте, стоял я тутова, стоял…, — протиснулся дед в очередь…

Владимир Каплинский

_________________________