Как приятно и радостно приезжать в родные места — край льняных просторов, край перелесков и полей, тянущихся к горизонту. И как бы ни был спокоен, все равно сердце начинает трепетно биться при виде родной деревни. Удивительное чувство, бессознательно впитываемое нами с материнским молоком. Родина…
Так было всегда, и в тот год особенно, когда, не вняв просьбам жены ехать в какой-нибудь санаторий, без долгих размышлений поехал в деревню.
В один из тихих июльских вечеров вместе с соседом присели на скамейку у дома, ведя обыденный разговор о делах колхозных, о моей службе, о семьях… Нашу неторопливую беседу прервал босоногий мальчуган с куском хлеба в руке.
— Пап, я па речку, — крикнул он и помчался по пыльному большаку.
— Это что, твой? — обратился я к соседу.
— Мо-о-ой, самый младший, Санька.
— Постой, я его еще в пеленках помню, а сейчас…
— Хм, еще бы лет десять не приезжал и вообще никого не узнал бы. А Санька у меня молодец. Пойдет во второй класс и учится хорошо. Думаешь, зачем он на речку побежал?
— Купаться, наверное, как все, — высказал я предположение.
— Нет, не купаться. Странный он у меня. Сядет на речке лицом к закату и может часами сидеть. Ни комары, ни мошкара его не волнуют. Пока мать с речки не выгонит, не уйдет. Природу он очень любит. Бывало, в мае выйдет за огород к ручью и сидит на меже, слушает соловья. А нынче весной был случай. Подпалил кто-то у речки сухую траву. Весь день сильно полыхала. Пришел Санька со школы, бросил портфель и пропал. Уже темнеть стало, мать места не находит, а он является весь черный, закопченный. Новая школьная форма в трех местах прожженна и руку за спину прячет. Начали спрашивать — напыжился, как еж, и молчит. Глянули на руку, а она вся в волдырях, обожженная. Мать в крик. Схватила ремень, но я остановил, а то ты же знаешь её — огонь баба. Догадались мы, что бегал пал на речке тушить.
— И зачем ему это? — спросил я.
— Вот и мы его пытали. А он сопит, сдерживая слезы, и говорит, что гнезда в траве, птенцы погибнут. Нельзя ведь жечь. Вот так! И что с ним делать? Я-то не против, пусть себе любит всяких пичуг. Но наше дело крестьянское, не до красот нам.
— Вам, может быть, и не до красот, своих дел по горло, а ему, видимо, нет места в колхозной упряжке. Другое у него увлечение, а за хорошее увлечение не ругают. Любит природу — значит любит землю свою…
— Алексей, — позвала соседка моего собеседника.
-Ну ладно, мне пора. До завтра, — сказал сосед, торопливо пожимая мне руку.
Малиновый закат полыхал в полнеба. С реки повеяло прохладой, и низины окутались легким туманом, который постепенно выползал из своего укрытия, укутывая пасущихся за рекой коров. Я решил прогуляться вдоль реки в надежде встретиться с Санькой и, может быть, побеседовать с ним.
Его я заметил издали. Льняные волосы взъерошены, видно, давно не чесаны. Выгоревшая простенькая рубашка, одетая на голое тельце, прикрывала худенькие плечи. Трикотажные спортивные брюки, так же как и рубашка, изрядно полинявшие, были аккуратно заштопаны заботливой материнской рукой. Подтянув колени к груди и обхватив их руками, он сидел на высоком берегу реки и смотрел в светло-зеленую льняную даль, за которой устраивалось на ночлег красное солнце.
— Здравствуй, Александр, — подошел я к пареньку. — Можно рядом присесть?
От неожиданности он вздрогнул, но, узнав во мне приезжего соседа, слегка сдвинулся в сторону, предлагая присесть рядом.
— Санька я. А Александром буду, когда вырасту. Александром Алексеевичем, -по-взрослому рассудил он, не отрывая взгляда от заката.
— Верно, будешь Александр Алексеевич, — присаживаясь, заметил я.
Мы молча любовались закатом.
— Нравится? — спустя некоторое время спросил я.
— Ага.
— А что тебе нравится в закате?
— Красиво…, — и он впервые посмотрел на меня, брызнув двумя васильками.
В прибрежных камышах прокричала камышница.
— Знаешь, кто это кричал? — спросил я.
— Видеть-то видел, птичка такая черная, а как звать ее — не знаю.
— Это камышница, из семейства пастушковых.
— Пастушковых? Они что своим семейством кого-то пасут? — с любопытством и вполне серьезно спросил Санька.
— Нет, они никого не пасут. Просто все животные, птицы и растения для их изучения и определения в науке разделяются на виды, роды, семейства, отряды. Ну, скажем, как в школе ученики разделены по классам, а в классе на мальчиков и девочек, — пытался пояснить я.
— А-а-а, ясно, — улыбнулся Санька.
Ветер стих настолько, что лепечущая осина, растущая рядом, смолкла. Вдали за рекой «забил» перепел.
— А это кто? — спросил я.
— Ясно кто — перепелка.
— Правильно. А вот перепел относится к семейству фазановых.
— А откуда вы все знаете? — поинтересовался он.
— Я охотник, а охотник должен о птицах и зверях знать все. Их внешние признаки и отличия, голоса, следы, повадки и многое другое.
— Ух, ты-ы! Мне бы все это знать. Вот бы тогда…, — вздохнул Санька, не договорив, что было бы тогда.
Я не стал его об этом спрашивать: со временем сам скажет. Предложил ему вместе идти домой, и мы не спеша двинулись в сторону деревни. Возле моего дома я протянул ему руку.
— Давай прощаться. Поздно уже и мать, наверное, беспокоится.
— Наверное, — шмыгнул носом Санька.
— Подожди минуту, сейчас, — сказал я и быстро вошел в дом. Через минуту вышел.
— На, держи. Почитай. Читать-то не разучился за каникулы? — протянул я ему журнал. С цветной обложки на него смотрел огромный тигр.
— Ух ты-ы-ы! «Охота и охотничье хозяйство», — бегло прочитал он, не в силах оторвать восторженного взгляда от журнала.
— Если что не поймешь, то у меня спроси. А пойдем завтра за грибами вместе. Не устанешь?
— Вместе? Пойдемте, не устану. Еще не столько ходил.
— Ну, давай беги.
И в вечерних сумерках замелькали его голые пятки.
На утро, собравшись на «тихую охоту», встретил у дома соседа.
— Что ты за журнал дал моему мальцу? — протягивая руку, вместо приветствия спросил он.
— Хороший журнал — «Охота…»
— Знаешь, всю ночь на террасе, где Санька спит, свет горел, а сейчас мать даже на завтрак поднять его не может. Спит, а ведь тоже собирался с тобой.
— Ничего, пусть. На то и каникулы, чтобы отсыпаться. Пойду грибков поищу, а то скоро охота начнется, не до них будет.
В полуденную жару, усталый, я возвращался с грибами домой. На скамеечке у дома сидел Санька с журналом в руке.
— А говорили, что вместе пойдем, — обиженно пробурчал он, насупившись.
— Запомни золотое правило охотника, да и не только охотника, любого нормального человека. Если обещал быть в условленном месте и в условленное время, то хоть ночь не спи, а будь. Выполни свое обещание. А не можешь выполнить – не обещай. Понял, мил человек? — и чтобы не расстраивать и не доводить паренька до слез, я улыбнулся и потрепал его по вихрастой голове:
— Ну, все понял, что прочитал?
— Понял. Особенно мне понравилось про зайца, да про ружья и про охоту, про собак…, — начал, перечислять он и снова вспыхнули его глаза-васильки. Он протянул мне журнал.
— Ну, я рад, что тебе понравилось. А журнал оставь себе. Дарю.
— Мне-е-е? Насовсем? — еще не веря в свое счастье, переспросил он.
— Тебе, тебе. Да, будет время — забегай, покажу ружье. А сейчас извини, брат, устал и есть хочу.
Санька прижал журнал к груди и медленно пошел к своему дому. Казалось, что желаннее подарка для него нет. Отойдя на несколько шагов, он вдруг остановился и, обернувшись, громко крикнул:
— Спасибо!
Заканчивался июль. Стояла прекрасная погода с обильными утренними росами и жарой к полудню. Работы на сенокосе не давали возможности встретиться с Санькой и показать ему свое ружье. В один из таких дней, расположившись всей сенокосной компанией в тени бредника, решили передохнуть и перекусить. Солнце поднялось высоко, высушив росу, и косить было нельзя. Начиналась жара с оводами и мухами, с чудесным запахом подсыхающей травы. Неожиданно невдалеке за кустами, где протекал ручей, раздалось несколько мальчишечьих голосов. По громким крикам можно было догадаться, что разговор идет вполне мужской и нелицеприятный.
— Посмотрю, что там, — сказал я своим товарищам, одевая полевую армейскую фуражку, которую обычно носил. Издали отчетливо слышался голос Саньки. Продравшись, наконец, сквозь заросли кустов, я увидел, как четверо пацанов лупили на земле… Саньку, который все пытался дотянуться до плетеной корзинки, стоящей рядом.
— Отставить! Это еще что? — прогремел я во все горло. Этот грозный окрик и вид человека в фуражке заставил мальчишек тут же прекратить драку и подняться с земли. Последним встал Санька, размазывая по щекам грязь вперемешку со слезами. Четверо драчунов были явно старше и выше его ростом.
— Я спрашиваю, в чем дело? — строго повторил я свой вопрос. Потупившись, все молчали. — Санька, что случилось?
— Они шляптенцов крякухи ловили, а я им сказал чтобы выпустили, а они…, — и слезы снова брызнули из его глаз.
— Кого ловили? — не сразу понял я.
— Шляптенцов!
Теперь я понял, что Санька имел в виду, на свой лад переложив местное слово шлепунцы — дикие утята, не поднявшиеся на крыло.
— У тебя дома есть цыплята? — обратился я к самому рослому и на вид самому старшему в этой компании.
— Ну, есть, — промямлил он.
— А если ты будешь их ловить и сажать в корзину, то что тебе сделают родители?
— Высекут.
— И правильно сделают. Они заступятся за цыплят, чтобы ты их не мучил. А здесь ничье, по-вашему, и можно делать что хочешь? Разорять гнезда, ловить птенцов, мучить и убивать их? Так что ли? Некому за диких утят заступиться. А Санька заступился, потому что это его и мое тоже, и ваше. Оглянитесь, ведь мы здесь живем и дом наш не только четыре деревянные стены, но и то, что вокруг нас, — наш общий дом. И должны мы его все вместе беречь, а не разорять и уничтожать все в своем доме. А врагов у утят и без вас хватает.
Не говоря ни слова, рослый мальчишка подошел к корзине и, сняв самодельную плетеную крышку, выпустил трех утят, которые, призывно пища, один за другим быстро заковыляли к ручью.
— А теперь идите и помните, что я вам сказал. Санька, подожди. Он подошел ко мне, совсем успокоившись. Крепко, по-мужски я пожал его ручонку.
— Спасибо. Из тебя выйдет хороший охотник и человек. Скоро откроется охота и я возьму тебя с собой. Обещаю.
Наступил последний летний месяц. С каждым днем все больше, все ощутимее чувствовалось дыхание осени. Травы потемнели от дождя, а на деревьях появилась первая «седина» желтого цвета. Рябина же, постепенно разгораясь, вспыхнула ярким пламенем ягод. По утрам, завешивая окна домов, стояли сильные туманы. А вдали, на моховом болоте, все чаще слышались журавлиные переклички.
Готовился я к открытию охоты тщательно. С нетерпением ее ждал и Санька, то и дело забегая ко мне и задавая вопросы, что лучше одеть, что взять с собой, далеко ли пойдем… Но судьба распорядилась иначе. Попав под сильный и холодный дождь, я простудился и заболел. Открытие охоты и последующие охотничьи дни, так ожидаемые мной и в особенности Санькой, прошли без нашего участия. По несколько раз за день Санька прибегал ко мне, справляясь о здоровье, всегда что-нибудь приносил: яблоки, малину, горох… Он часами просиживал около меня, обстоятельно «докладывая» обстановку; где стрельба была больше, а где меньше, куда и когда утки летят и сколько. Такая мальчишечья забота была трогательна, грела душу и сердце. Наконец настал день, когда я, почувствовав себя лучше, стал собираться на охоту, предупредив об этом Саньку.
На ближнее торфяное болото мы вышли, когда солнце только начало клониться к горизонту, надеясь на удачную вечерку. Дул легкий ветерок, унося кучевые облака, подкрашенные солнечными лучами розовым, к виднеющейся на горизонте темной полоске леса. Издали донеслось протяжное мычание и металлический стук ведра; какая-то хозяйка спешила к своей корове. От вечерней росы сапоги стали мокрыми. Санька проворно, вприпрыжку спешил за мной. Его брюки цвета хаки на коленях потемнели, намокнув, но он этого не замечал. Вот и болото. Мы не спеша обошли его в надежде поднять уток, но их на болоте не было. Удобно устроившись вблизи куста, я показал Саньке возможные направления подлета уток и велел сидеть тихо. Время шло, а уток все не было. Солнце давно село и из болота поползла зябкая сырость. Санька сидел молча, терпеливо и сосредоточенно вглядываясь в небо. Его и без того острый носик как будто еще больше заострился, а голубые глаза радостно светились из-под козырька кепочки.
— Не замерз? — спросил я шепотом.
В ответ он покачал головой. Неожиданно отрывисто-ржаво крикнула цапля. Санька вздрогнул и стал всматриваться в направлении раздавшегося крика.
— Серая цапля, — прошептал я.
«Фью-уль-уль-уль», — донеслось до нас издали.
— Кроншнеп летит, — шепнул я Саньке. Он кивнул в ответ, ища глазами птицу. Голос приближался, и я заметил, как в нашу сторону начал подворачивать большой кроншнеп. Вот он уже совсем рядом и виден его длинный серповидный клюв, загнутый книзу Эхо выстрела прокатилось над болотом, прервав полет птицы. Она упала на чистую воду, отчаянно хлопая одним крылом.
— А-а-а, есть! — во все горло завопил Санька. Этот крик, который издавали наши далекие пращуры при охотничьей удаче, был так неожидан, что я невольно вздрогнул. Санька же выскочив из своего укрытия, не раздеваясь, кинулся в темную торфяную болотную воду. Черная муть, поднимаясь со дна, лопалась тысячами пузырьков. Вода доходила ему выше пояса, когда он добрался до кроншнепа. Осторожно взяв птицу за крыло, он повернул обратно. Выйдя на берег, он бережно и внимательно стал рассматривать её, совсем не обращая внимания на сырость, на полные сапоги торфяной жижи, на то, что болото перекрасило его брюки в грязно-коричневый цвет и дома, наверное, за это попадет. Для него в этот момент существовала только, эта диковинная птица, которую он видел так близко впервые. Маленькой мокрой ладошкой он бережно приглаживал взъерошенные перышки, трогал большой клюв. Наконец он, улыбаясь, поднял на меня глаза. Даже в сумерках они светились, излучая вокруг счастье. Этот маленький человечек был счастлив от первой в жизни настоящей охоты. И я был счастлив, радуясь рождению нового большого охотника с прекрасным и правильным строением души.
…Прошли, годы. Некогда бравый молодой офицер стал пенсионером и сменил городскую суету на всегда любимые деревенские просторы. А Санька… Санька вырос до Александра Алексеевича. Закончив биофак одного из вузов, стал охотоведом на родине, сохранив любовь к природе и родному краю на всю жизнь.
