Машина еще раз дернулась всем своим механическим телом, будто стреноженный конь, но не продвинулась ни на сантиметр. Я выключил двигатель, затем фары и в салон вползла непроглядная весенняя ночь. «Приехал…», — подумал обреченно, осознавая, что без посторонней помощи из липкого месива глинистой, размытой дороги не выбраться. И почему я не придал значения небольшому ручейку, пересекавшему эту заброшенную дорогу? А он, пока я выбирал подходящее место и стоял на вальдшнепиной тяге, наделал бед, разлившись в огромную лужу, окончательно размыв дорогу. Не стало деревень, не стало и дорог.
Давно я мечтал найти и «освоить» новые места вальдшнепиной тяги, вот и забрался в эту глухомань. До ближайшей деревни, где есть хоть какой-то мало-мальски подходящий транспорт, чтобы выдернуть машину из этой каши, не менее двадцати километров.
Я вышел из машины. Хлюпая болотниками, выбрел на пригорок. Совершенно черная пасмурная, но теплая и тихая ночь властвовала в округе. С темного неба, слившегося с такой же темной землей, мелко накрапывало влагой. Вдали, в поле ржаво прохрипел, заулюлюкал чибис. Где-то за кромкой леса раздались гортанные крики потревоженных диких гусей. Пахло прелой прошлогодней травой и согретой, разбуженной от зимней спячки, землей. «Ну, братец мой, топай в деревню. Для бешеной собаки двадцать километров – не крюк. Часа четыре с гаком туда, да там… Эх, все равно никто раньше утра не поедет», — размышлял я, решая, то ли оставаться у машины до утра, то ли пройти эти километры, да выспаться у родственников в теплой постели. «Эка невидаль – застрял. Не зима, ведь, да и не в тайге. Бывало и похуже». И тут мой слух уловил далекий, а от того тихий лай собаки. «Откуда здесь собака? Рядом и деревень то не осталось». Я стал медленно поворачиваться, чтобы точнее уловить направление доносящегося лая. «Ну, конечно же. Как я мог забыть; в той стороне была деревня Пустошка. Неужели жива?» Я вспомнил, что лет двадцать назад был в этой деревне и даже ночевал у племянника моей бабушки. Но шел я к Пустошке с другой стороны и оттого не сразу сориентировался. «И было это в конце августа, и был я молодой… Ну-ну, начнешь сейчас про прожитое и пережитое», — одернул я себя.
Решение созрело само собой и, взяв из машины самое ценное – ружье и фонарь, зашагал напрямую через широкое, давно не паханное и не кошеное поле. Впереди что-то затемнело стеной. Непролазный кустарник вперемешку с березками, белизна которых была видна даже ночью, преградили путь. Обогнув заросли, неожиданно увидел одинокий огонек. Когда уже подходил к деревне, этот последний маячок людской жизни погас. Рано люди ложатся спать в деревнях. «Как же звали этого бабушкиного племянника?» – всю дорогу вспоминал я. «Да и жив ли? Помню, что дом его был крайним, а на окнах, на загляденье, резные наличники. Ни у кого таких не было. Ах, да, вспомнил. Звали его Степан».
На мой стук в окно со старыми резными наличниками никто не отозвался и только после третьей или четвертой попытки в доме послышался какое-то шуршание, и зажегся свет.
— Кого там принесло? – услышал я ворчливый, грубый голос. Простенькая ситцевая занавеска колыхнулась и в оконном проеме возникло обросшее щетиной лицо какого-то старика. Я пытался узнать в нем того красавца мужчину, которого помнил и… не узнавал. Тень сомнения, что я попал не в тот дом, мелькнула в голове.
— Дядя Степан. Это вы?
— Ну. Чего надо? – стариковское лицо прильнуло к стеклу. – Да и какой – такой я тебе дядя?
Да, минули те времена, когда двери в деревнях не закрывались ни днем, ни ночью. Боится сейчас народ бесчинства на своей родной земле, в своем доме от своего же соседа.
Я назвал себя, но по лицу Степана понял, что мое имя ему ни о чем не говорит.
— Я внук Анны Копыловой, вашей тетки из Имяновки. Когда-то я бывал у вас.
Оконная занавеска задернулась и через некоторое время послышались шаркающие шаги в сенях. Металлически лязгнул крюк на двери и я услышал отрывистое:
— Заходи.
В натопленном доме приятно пахло жилым, хлебом и квашеной капустой. От этого запаха я почувствовал, что голоден.
— Так, так. Стало быть, ты Анны внук? Ну да, помню, хоть и давненько это было. Ты ж Ленкин сын?
— Нет, Наташин.
— Во как! Эх, добрая была женщина. Всегда уважит, царство ей небесное, перекрестился он в красный угол. – Ну, а сюда как же тебя занесло?
Я подробно стал рассказывать о своих приключениях – злоключениях, а, услышав за перегородкой какое-то кряхтение, понизил голос.
— Да ты не шепчи. Все равно когда моя баба спит, то ничего не слышит, — махнул в сторону перегородки Степан.
— Это я то не слышу? – отозвалось из-за перегородки и в дверном проеме, завешенном шторкой, появилась сухонькая старушка. – Здравствуй, Володенька.
— Здравствуйте, тетя Нюра.
— Глянь, не забыл, как звать меня, — улыбнулась она.
Степан недовольно закряхтел, почесывая подбородок покрытый седой щетиной, оттого, что прервали мой рассказ.
— Ты, мать, собери на стол. Человек, небось, проголодался.
В избе душисто запахло наваристыми щами.
— Уж, не обессудь за нашу еду. Чем богаты…, — поставила Нюра на стол до краев налитую тарелку, положила ложку и крупно нарезанный ноздреватый черный хлеб.
— Да не беспокойтесь, пожалуйста…, — сказал я.
— Ты ешь, ешь и рассказывай, — пробасил Степан, тепло взглянув на меня выцветшими, почти белесыми глазами, в обрамлении светло желтых густых бровей. Грубой, мозолистой рукой он откинул со лба густые, седые волосы. – Ты рассказывай, а то мы тут совсем одичали. Редко кто к нам в деревню наведывается. Ничего не знаем. Да и деревни то почти не осталось – лишь четыре дома. А была-а-а… Когда, ты говоришь, у нас был? Двадцать лет назад? Так, так.
Летит времечко, летит! Сам то, вон, седеть начал. Эх, жизнь… А за машину не волнуйся. Отдохни, а утром что-нибудь придумаем.
Мы еще долго сидели за столом, беседуя, вспоминая. Все это время Нюра не проронила ни единого слова, со вниманием слушая нас. Иногда по ее старческому, доброму лицу пробегала улыбка, делая его моложе. Она тихонько встала и молча удалилась за перегородку, откуда донесся певучий скрип шкафной дверцы. Спустя несколько минут, она внесла подушку, одеяло и принялась проворно стелить постель на стареньком диване.
— И то верно, — искоса глянув на жену, сказал Степан. – Спать пора. Намаялся, небось, на охоте? Вальдшнеп то тянет?
Я утвердительно кивнул.
— Ну и ладно. А чего ему не тянуть – погода подходящая. Я, бывало, любил постоять на тяге. Охотился то я с малолетства до тех пор, пока зрение позволяло. Сколько я дичи повидал…, — задумчиво сказал Степан.
— Вот именно, что повидал, а домой приносил шишь, — с нотками иронии и упрека, вторила ему жена.
— Как это шишь? Ты что, совсем на память больной стала? Да сколько я ее переносил! А?
Нюра, закончив стелить постель, оглядела мужа оценивающим взглядом, прикидывая, говорить об охотничьих подвигах супруга или нет, и вдруг резко взмахнув рукой, посмотрела на меня:
— Ничего не скажу, ходил он на охоту часто. А вот сам рассуди; за всю свою охотничью жись только и набралось пуху, да мелких перьев с его дичины на одну вот эту подушку, — показала она на мою постель.
Не знаю, может так принято в деревнях, но приготовленная мне подушка, впечатляла габаритами и могла на себе уместить ни одну голову.
— А я никогда за количеством и не гнался, — медленно заговорил Степан. – Стрельнул пару, ну тройку и будя. Вот, к примеру, положи корове много сена. Она съест, сколько ей нужно, а остальное наземь покидает, да потопчет. Так и охотник, как я разумею, должен брать, сколько ему нужно. Ну, сколько съест, что ли, а не топтать все подряд. И последнюю птицу я никогда не стрелял.
— Как это, последнюю?
— А так. Бывало, ходишь, ходишь, а вокруг, как все вымерло – нет дичи. Ну, это не беда. Развернешься и домой. А тут, у самой деревни, возьми и взлети с плёсика чирок. На что мне этот чирок один? Мяса у-у-у, — показал он искривленный мизинец, прочертив большим пальцем по его середине. – Да и не в мясе дело… Правило у меня такое, понимаешь, было. Или вот, стоишь ты на тяге, а погода возьми и закапризничай. Нет тяги вовсе. А как смеркнется почти совсем, слышишь – летит. Все ближе, ближе. Вот он рядом, над поляной. Пускаю такого с миром. Знаю, что сегодня он первый и последний. Коль нет дичи у пояса, то и последний – не дичь. Жаль мне, что ли, последнего добывать. Нет, конечно, не к любой дичи мое правило. Ежели, скажем гусь или глухарь, то и за одного спасибо. Спросишь кому спасибо? Ясно кому – госпоже природе. Но, бывало, что мое правило меня подводило. Как-то ходил – бродил я по охоте – пусто. Двинул обратно. До дома осталось лишь ручей перейти, а тут из-под ног коростель рыжей тряпочкой, свесив липки, пыр-пыр. Ну, что его бить? Последний он, домой иду. Только пару шагов ступил – второй пыр-пыр. И этого отпускаю с миром, а сам думаю, что стрельни первого, то было бы уже два. Только я мысленно закончил свои подсчеты, как третий вылетел. А до огорода то десяток шагов. Разозлился я на себя, на свои подсчеты. Так и пришел домой пустым. Вот и пойми, где последний? Ну, ладно. Спать пора. Ложись, уж. На этой подушке только охотничьи сны видишь.
Ночью мне ничего не снилось или я просто не запомнил сна. А утро было совершенно прозрачным. Со всех сторон заливались жаворонки, купаясь в прозрачной синеве неба. Над полем неустанно носились юркими белыми шариками чибисы. А на березах, переливаясь на солнце пером, восседали скворцы, затеяв конкурс на лучшую импровизацию птичьих песен.
С высокого деревянного крыльца я увидел, как по глинистой, размытой дороге размашисто шел Степан. Следом за ним незнакомый мне мужик в серой фуфайке и зимней шапке-ушанке вел под уздцы каурую лошадь.
— Никак собрался? – еще издали крикнул мне Степан. – Ну и ладно. Захвати топор в сенях и пошли вызволять твою машину.
Видя мое недоумение и усмешку, Степан серьезно заметил:
— А что ты хотел? У нас тракторов нетути. А конь он ладный. Хоть и одна лошадиная сила, а все ж с людской не сравниться. Так Василий?
Дюжий мужик в шапке, которого назвали Василием, молча кивнул.
Через час моя машина стояла на сухом месте.
— Большое вам спасибо, выручили, — от души пожимал я руки Степану и Василию. – Что бы я без вас делал?
— Да ладно, уж. Чего там… Ты заезжай к нам, как будет время. Не все ж такая дорога будет. Подсохнет. Я тебе тетеревиные места покажу. Ну, дай Бог, свидимся, — обнялись мы со Степаном.
Весеннее солнце и южный ветер сделали свою «работу» все изрядно подсушив. В канун закрытия охоты я снова решил поехать на вальдшнепа к деревне Пустошка, с намерением после тяги заглянуть к Степану и Нюре.
Солнце садилось в темную тучу. Неожиданно задул резкий северный ветер и стало подмораживать. Птицы, почувствовав приближение непогоды, разом смолкли. Лишь в разлапистых елях долго не могли успокоиться дрозды, затеяв перебранку. Вальдшнепиной тяги не было и, потеряв надежду, я отправился к опушке леса. Постоял у края, глядя на совершенно темный, спящий лес, прощаясь с ним до следующей весны, и вдруг услышал его. Вальдшнеп тянул вдоль опушки, приближаясь. Я снял с плеча ружье и замер в ожидании. Вот его призывный крик все ближе и ближе… Не спеша поднял ружье и… опустил его, провожая взглядом лесного кулика, который пролетел прямо у меня над головой. Это был, безо всяких сомнений, последний вальдшнеп. Последний на этой охоте, последний в этом весеннем сезоне.
Еще издали я увидел огонек в доме Степана и Нюры. Еще не спят. Среди лесов и полей всеми забытая деревенька светилась одним лишь этим слабым огоньком, и он, как сегодняшний вальдшнеп – последний, а последнего убивать нельзя…
