Как часто мы переносим дела «на потом», даже не задумываясь, что обрекаем их на «никогда». Так и я, просьбу друга навестить его, многие годы откладывал, переносил и вновь откладывал… Но все же чувство обещанного, но не исполненного взяло верх и под Успенье я выехал к другу.
В небольшую лесную деревушку я приехал уже под вечер, заранее известив о своём приезде. Десяток обычных деревенских дворов выстроились по одну сторону ухабистого большака, по другую сторону которого хмуро возвышался тенистый еловый лес. Невольно, я заметил, что все деревенские дома были… одинаковы. Конечно, внешне они отличались; с обшитыми и не обшитыми стенами, окрашенные в разные цвета, формами и размерами веранд… Но было в этих домах что-то общее, единое – само здание с характерной крышей и выступающим слуховым окном. Казалось, что все они были рублены одной бригадой строителей, по одному плану, как под копирку. Такую деревенскую однотипность я встречал впервые и моё любопытство затаилось до удобного случая.
Меня ждали. Еще издали я заметил коренастую фигуру друга, прохаживающегося вдоль большака, то и дело бросающего взгляд на дорогу. Возле него бегали ребятишки, затеявшие догонялки, а на лавочке поодаль восседали незнакомые мне женщины и сухонький старичок, нещадно дымивший папиросой. Выйдя из машины, я попал в объятия друга, который то и дело повторял: «Ну, наконец-то, наконец-то…», белозубо и широко улыбаясь. Взяв за руку, он подвел меня к скамейке, поочередно представляя многочисленным родственникам и соседям, которые со вниманием изучали меня, ощупывая взглядом.
— А это мой любимый дядька Илья, которого мы называем просто Дедом, — указал он на сухонького старичка, который быстро привстал, сдернув потертую кепку с совершенно лысой головы и, улыбнувшись в два зуба, протянул мне руку.
У входа в дом витал аромат жареного, вареного печеного и только сейчас я почувствовал, что голоден.
— Ну, проходи, проходи, — легонько подталкивал меня друг, пропуская вперед.
На обширной веранде, пристроенной к дому, во всю длину стоял стол, заставленный разнообразной едой и напитками.
— Здравствуйте, — протяжно, нараспев поздоровалась слегка полноватая женщина, появившись с тарелками из дверей дома. – Проходите, пожалуйста, милости просим, — улыбнулась она. Высокая, русоволосая, с пышными формами женщина, которую полнота не только не портила, а напротив – красила, голубоглазо посмотрела на меня, улыбнувшись, и на розоватых щеках появились очаровательные ямочки.
— Моя жена Людмила, — представил женщину друг.
Мне вдруг показалось, что совсем недавно я уже видел эту улыбку, эти ямочки на щеках, эти русые волосы и васильковые глаза. Ну, конечно, девочка-подросток, встретившая меня у калитки – материнская копия.
— Покажи, где человеку умыться с дороги и быстренько за стол, — сказала Людмила мужу. – Дорогие родственники, друзья, милости прошу всех за стол, — зазвенел Людмилин голос – колокольчик с приятным бархатными нотками.
«Ох, это милости прошу», — думал я умываясь. «Сейчас в городах такого и не услышишь, где красивое, доброе, родное подменяют не понятным, коряво-иноземным и всё для того, чтобы казаться образованными, а на деле выглядят бездарями-глупцами, учащими иностранные языки, при этом не зная своего родного. Парадокс». Людмилино «милости прошу» ещё раз донеслось с веранды.
…Спев не один десяток песен, сытые и веселые из-за стола выходили за полночь, ещё долго обнимаясь и провожая друг друга. Русское гостеприимство было живым ключом, переливаясь через край.
Меня разбудили голоса; хрипловатый мужской и бархатный Людмилы. Хрипловатый голос то звучал бубном, то переходил на шепот, одергиваемый женским голосом. Открыв глаза, я увидел, что сквозь задернутые желтоватые шторы утренний солнечный свет просился войти в комнату. Отдернув шторы и, пустив золото солнца в комнату, выглянул в окно. Ровные гряды моркови, лука, свеклы, огурцов вперемешку с зонтиками укропа, заполнили весь палисадник. В дальнем углу кусты смородины, малина, несколько яблонь, увешанных обилием плодов, а поодаль несколько пчелиных ульев. Всё было чисто и ухоженно, что лучшим образом характеризовало хозяев.
Выйдя на веранду, я увидел Людмилу и деда Илью, которые приглушенно разговаривали.
— С добрым утром, — поздоровался.
— Утречко доброе, — ответила Людмила и на её щеках закрасовались ямочки.
— Вот ведь настырный какой, — обернулась она к деду Илье, сдвинув брови, — не дал человеку поспать, бубнит тут…
— Да я выспался, все нормально, — взглянул я на деда, потупившего взгляд.
Так уж повелось, что человек идет «поправить здоровье» туда, где накануне его потерял. Об этом и шел спор, который я невольно прервал.
— Присаживайтесь, сейчас будем завтракать, самовар уж поспел, — указала Людмила на возвышавшийся посреди стола пузатый самовар. – Я сейчас, — юркнула она в дом.
Тут же на столе появилась горка золотистых горячих блинов, не большой глиняный горшочек со сметаной, вазочка с душистым медом, а еще через несколько минут – шипящая яичница-глазунья со свиным салом, посыпанная мелко нарезанным зеленым луком и укропом.
— Милости прошу, на здоровье, а я уже, — улыбнулась Людмила, — у нас все своё.
— Вот свойского и прошу, — встрепенулся дед Илья, почёсывая лысину.
Глядя с высоты своего гренадерского роста на худенького Илью, Людмила усмехнулась и, качнув головой, принесла бутылку с желтоватой жидкостью. Небольшую рюмочку дед Илья пил долго, маленькими глоточками, будто хотел ощутить присутствие каждой капли жидкости. Наконец, он протяжно выдохнул:
— Во-о-т. На травах, а потому вреда быть не может. Теперь и чайку можно, — заключил он, потирая руки.
Когда с завтраком было покончено, мы с дедом вышли из дома, присев на скамеечку. Дед привычным движением чиркнул спичкой, задымив злой папиросой.
— Скажите, а почему в вашей деревне все дома одинаковые? – спросил я. От этого неожиданного вопроса дед поперхнулся дымом, недоуменно уставился на меня, словно видел впервые, а я вдруг открыл ему великую тайну. Он молча, долго и сосредоточенно смотрел мне в глаза. Наконец, его пристальный, колючий взгляд потеплел:
— Ишь ты, глазастый какой, всё приметил. Все, говоришь, одинаковы? А пошли-ка со мной.
Дед проворно встал, затоптал папиросу:
— Пошли, пошли…
За крайним домом начинались картофельные огороды с пожухлой ботвой. За огородами возвышался совсем иной, отличный от прочих дом. Деревянный, с высоким цоколем в несколько венцов, он был настолько высок, что казалось, окна блестели чуть ли не на высоте второго этажа. Высокая, четырехскатная крыша, крытая современным металлическим материалом, а все оконные наличники, ветровые доски под крышей и стены обрамлялись ажурной резьбой. Дворец, а не дом.
— А ведь этот дом еще довоенный, — гордостью сказал дед Илья, многозначительно подняв вверх указательный палец. – Вот ведь, с меня уже песок сыпется, трухлявый весь, а дому – хоть бы что, звенит. Присаживайся, — указал дед на поваленное дерево у дороги. Судя по отшлифованному стволу, сиживали на нем часто.
Дед Илья неспешно достал папиросу, задымил:
— Жил в нашей деревне один человек и звали его Василий. Высокий, красивый, статный. А гармонист какой, певун – второго такого в округе не отыщешь. Ведь как в колхозе работали – на износ, от зари до зари, но стоило зазвучать гармони… И откуда только силы брались, вся молодежь на улице. Девки по Василию сохли, как трава на покосе. Даже, сказывали, кое-кто хотел Василия на себе женить. Ну, ты понимаешь…, — дед хитро прищурил глаз. — А он ни в какую; выбрал одну девушку Василису. Скажу тебе, что не красавица была, так – обычная, но душа ангельская и работящая. Вскоре и свадьбу справили. Народился у них сынишка, годков на шесть был моложе меня. Работал Василий в колхозной артели по заготовке леса, а когда и по строительству. Плотник он бы самый, что ни на есть, первостатейный. Какого только плотничного инструмента у него не было, у-у-у; одних топоров разных не менее десятка, под свое применение. Бывало, подойдет к дереву, осмотрит его от комля до макушки, стукнет обухом топора, прильнет к стволу и слушает. И что он там слушал – одному ему известно. Только никогда не ошибался, всегда нужное, чистое дерево находил, правильное, как он говорил. Вот с этой артелью и строил Василий дома. Да что дома – хоромы! А в зимнюю пору резал наличники разные, узоры чудные. Говорил, что мороз на стеклах узоры показывает. Так и жили они с Василисой и сынишкой мирно и ладно. А тут война. Все мужики ушли на фронт и в деревне остались лишь старики, да бабы с детишками. Василиса на тот момент второго ребенка ждала и сильно убивалась, прощаясь с мужем. Вскорости и немцы пришли. Поначалу то ничего было. В нашу лесную глухомань они не часто наведывались. Полицаи – те да, те часто. Все продукты отобрали, скотину, птицу – всё мели, как метлой. Да наглые такие. Большинство из уголовников было, кого просто запугали, а кто злобу таил, что Советская власть обошла, обидела. Вот и выплёскивали всю злость на людей.
Дед задумался, переводя дыхание, потупил взгляд.
— И вот скажи ты, вроде иуды, предатели, а встречались среди них и нормальные. Помню, под зиму прикатили да по домам разбрелись, рыскали – кто, что припрятал. В нашу избу зашли двое, молодые такие. Тоже начали рыться и нашли в хлеву припрятанный мешок пшеницы. Глянули они на нас – детвору, а у мамки нас пятеро было, и мешок назад поставили, не взяли. А мамке говорят, чтоб спрятала подальше. Так и вышли ничего не взяв. Потом уже, люди говорили, что эти двое полицаев к партизанам ушли. Да не просто ушли, а прихватили с собой какого-то важного чина. Вот и пойми их… Только этот мешок пшеницы спас тогда нашу семью от верной смерти от голода, — вздохнул дед и вновь полез за папиросами. Нахмурившись, дед курил и руки его нервно подрагивали.
— Так об чём это я? – вскинул он голову.
— Как в войну жили…
— Да, да…, — вновь помрачнел дед Илья. – Перед самым освобождением понаехало в нашу деревню немцев уж очень много. Всех из домов повыгоняли, сами заняли. В каждый дом набились, как кильки в банке, да еще амбар с конюшней – везде полно солдат было. А тут, — дед махнул рукой в сторону одинокого дома, — у них был штаб и офицеры жили. Мы же – старики, бабы с детишками, кто по баням, по холодным сараям, овинам. Бедствовали – мытарились. А через несколько дней, по утру, услыхали мы дальнюю канонаду. Немцы засуетились, забегали, потом построились и ушли куда-то. Только при штабе охрану оставили. До самых сумерек грохотало там, — дед Илья показал рукой на восток, — а как уже смеркаться стало, вернулись аники-воины; в половину меньше, все грязные, злые, раненых полно – еле идут, а кого и несут. Получили они сполна. Устроили немцы привал небольшой, а как тронулись они дальше, так и заполыхала наша деревня с двух концов сразу. Бабы детишек похватали, да тайком в лес. Благо, что темно было, а так и пострелять могли… Только один дом не горел – штаб. Я подглядел, что у штаба этого грузовики стояли и солдаты грузили какие-то ящики. Сожгли б и этот дом, только с опушки ударил пулемет, да часто-часто захлопали винтовки. Немцы повскакивали в машины и укатили, не успев поджечь дом. Мы в лесу сидим, трясемся ни то от страха, ни то от холода – начало марта на дворе, мороз. Как сейчас помню, тётка Нюра и говорит: «Пойду посмотрю, что да как». А от пожаришь светло, как днём и угрюмо, кроваво от всполохов огня. Через какое-то время, бежит тётка Нюра и кричит: «Наши, наши пришли! Пойдемте!» Подходим к деревне, точнее к тому, что было раньше деревней. Тут бабы и взвыли, а вслед за ними и ребятишки малые, не понимая слёз и причитаний матерей. Сгрудились кучей у догорающего дома, стоим, греемся от пепелища, не зная, что делать. Только подходит к нам наш командир с автоматом и весь в белом балахоне и говорит, чтобы шли к крайней избе, она цела. Это был штаб немецкий. Так мы в этом доме всей нашей деревенской артелью и ютились. А на следующий день целая колонна наших солдат шла. Как глянули они на головешки да печные трубы, так сразу угрюмыми становились и нам, ребятишкам, кто кусок хлеба, кто еще чего на ходу в руки совали. Так и жили. По лету кое-какие лачуги понастроили, какие-то огороды завели, да и лес кормил. А как настала победа, так стали мужиков дожидаться. Только всего четверо и вернулись, а один без ноги, на костылях. У Василисы ещё в 41-м народилась девочка, Катей назвали. От Василия – никаких известий не было, пропал и всё тут. Только уже летом 45-го пришло короткое письмо, что жив, нахожусь в госпитале, в Польше и скоро буду. Василиса обрадовалась, всё деньки считала, когда любимый вернётся. И все бы хорошо, но нежданно беда приключилась страшная. Пошла Василиса по грибы, да и сынишку Мишутку прихватила. Ушли и пропали оба. Ночью спохватились и на другой день искать стали. Три дня искали и нашли не живых; подорвалась Василиса вместе с сыном ни то на мине, ни то на гранате. Этого по лесам было много разбросано. Хоронили всей деревней в одной могилке. Дочку Катеринку соседи к себе забрали.
Уж под зиму вернулся Василий. Вся грудь в орденах, да медалях, а сам без руки. Оттяпали правую руку по самое плечо, а тут еще такое горе. Ну, и сломался мужик. Вот возьми, к примеру, часы. Заводишь их крутишь, крутишь, пружина сжимается сильнее и вдруг – бац. Лопнула пружина. Так и у Василия после гибели жены и сына, этакая пружина и сломалась. Запил Василий страшно. Каждый день уходил куда-то и возвращался пьяным. Порой и по несколько дней не было видно. К дочке относился холодно, равнодушно. Так всю зиму и куролесил Василий. Оброс весь, постарел, осунулся, только глаза и остались, а в глазах такая тоска-печаль, что и не высказать. Сгорел бы мужик вовсе, только по весне вызвал председатель колхоза, тот, что без ноги, вызвал Василия в правление. Выгнал всех из конторы и долго-долго разговаривал с Василием. Об чём они там толковали – никто не знает. Только с того дня, как отрезало; капли спиртного в рот не брал до самой смерти. И вот ведь как бывает, будто другими глазами взглянул Василий на дочку. Никуда без неё, всё для дочки, всё для Катюши. Назначил председатель Василия бригадиром плотников. А что надо было в первую очередь? Ясное дело – восстановить порушенное, отстроиться. Лес есть, чай в лесу живем, а вот плотников… Председатель уж сколько раз обращался в район, чтоб плотников прислали. Только таких, как мы, почитай, весь район, да что район – страна. Собрали в бригаду к Василию баб, что помоложе, покрепче, да нас – пацанов-подростков. Дали две лошаденки и на заготовку лесоматериала. До самого лета всё таскали брёвна. А дальше то что, как рубить, как ставить срубы? Взялся Василий за топор – ничего не выходит. Тут с двумя руками навык – сноровка нужна, а одной, да ещё левой — и вовсе беда. Сколько раз в отчаянии швырял Василий топор о землю, сколько раз вздыхал горько, ухватив в бессилии себя за чуб. Так и думаешь, вырвет клок волос или голову себе оторвёт. В такие моменты никто к нему не смел подойти, заговорить. Бабы украдкой охали, да ладонью смахивали слезу. Жалели. Одна лишь Катеринка подходила к отцу. Поладит тихонечко своей рученькой по плечу и говорит так нежно, ласково: «Папочка, не плачь, ты сильный» и прижмётся к отцу, обхватив за шею. Улыбнётся Василий дочке, поцелует и вновь поднимает с земли топор. Рубит и рубит одной рукой. И знаешь что, изловчился таки; только брёвна ему подтаскивай, да крути, как скажет. Тут и с досками район помог. Стали дома в деревне на новом уже месте, как грибы расти. Не до узоров было, вот Василий и рубил все дома одинаковыми. А после – ферма, да клуб, да колхозное правление – всё Василий со своей женской бригадой. Промеж себя, в деревне, прозвали Василия Левшой. Мол, один Левша блоху смог подковать, а наш Левша всю деревню выстроить. Василий не обижался, напротив, ему даже нравилось это прозвище; как услышит, усмехнётся хитро.
Утомил я тебя своими разговорами. Пошли, что ли, а то, почитай, искать нас начнут, — сказал дед Илья, натягивая свою потёртую кепку на лысину. Мы медленно побрели обратно.
— А что же Василий и его дочка? – поинтересовался я.
Дед Илья молчал, собирался с духом, будто решался войти в ледяную воду.
— Вот сейчас по телевизору часто показывают ветеранов, говорят о них и это хорошо. Это правильно. Мало осталось старых солдат, дай Бог им здоровья. А тогда, после войны, да и позже, никто и не вспоминал о них; воевал, так весь народ воевал, кого тут выделять. Только все они с фронта вернулись ранеными, больными. И главные раны были в душе, а они не заживают. От этих то душевных ран и умирали рано солдаты… Почитай, в 60-е – 70-е большинство и ушло. Вот и Василий в том строю. Умер он тихо, спокойно; лёг спать и уснул навечно. Но Катеринку свою успел замуж выдать, порадоваться. Увидел и маленькую внучку.
Мы подходили к дому друга, около которого суетилась по хозяйству Людмила. Неожиданно дед Илья остановился, дёрнув меня за рукав и, понизив голос, почти шёпотом, сказал:
— А ведь Людмила и есть внучка Василия. Внешне, по стати, да и по характеру – вылитый дед.
На следующий день меня провожала вся большая семья родных и близких моего друга, ставших такими же и для меня. Я познакомился с прекрасными, добрыми людьми, узнал историю маленькой лесной деревушки. Историю, которую знает, помнит и чтит каждый житель, и передаёт своим детям, внукам… Прощаясь, я обещал приехать вновь, не откладывая на долгое «потом».
