До соседней деревни, в которой я жил, было чуть более пяти километров. Стоял прекрасный, лучистый и звонкий майский день. Первая нежная весенняя зелень брызнула во все стороны, разбегаясь по обширным полям, попутно забежав в близлежащее болотце, поросшее вербой и брединой, и далее к белоствольным березам – подружкам, будто вставшим в хоровод на высоком берегу реки. Было так тихо, так привольно и радостно от майского благолепия, что вопреки обычаю идти по шоссе, где нет-нет да подберет попутка, я пошел напрямую по разбитой тракторами еще с осени грунтовке. Хотелось просто пройтись, наслаждаясь запахом ранней зелени, радуясь порханию первых бабочек и звонкому журчанию льющихся с небес рулад певцов полей – жаворонков.
Впереди показалась деревенька в десяток домов. На первый взгляд она была совсем непримечательна – самая обычная в наших краях, но наличие множества различных распускающихся деревьев и кустарников вокруг, да около, делали ее какой-то пушистой, объёмной и внешне особенно привлекательной. Большак повернул к деревне, и мне предстояло пройти через неё. Я совершенно не замечал скользкой, ещё не окрепшей дороги между двумя рядами домов, радуясь весне, теплой погоде, заливистому пению петухов и запаху жизни. Было уютно на душе, и я всем сердцем любил эту весну. Любил этот дорогой смоленский край, любил эту милую деревеньку, дарящую чувства умиления и радости даже тем, что она есть, что не сгинула, не исчезла под напором цивилизации и войн, коллективизации и укрупнений, перестройки… Обыденная маленькая русская деревенька – первозданный источник жизни, а сколько в ней тепла…
Так, наслаждаясь и радуясь, шел я по деревне и вдруг, совершенно неожиданно, у одного из домов увидел его. Невольно, замедлив шаги, остановился. Передо мной был почти метровой высоты березовый пень в диаметре более полуметра. Из его корневых глубин, его артерий и вен сочилась темно розовая пузырящаяся, пенящаяся жидкость, стекающая на землю, где она была почти бардового цвета. Ещё совсем недавно полная жизни белоствольная красавица, лежала рядом. Невольно чувство ужаса овладело мной, словно я стоял на лобном месте у плахи, где произошло страшное, непоправимое, кровавое. Я смотрел на этот пень не в силах отвести взгляда, пока не заметил перед собой человека. Это был дородный детина. Не чёсанные, торчащие во все стороны волосы неопределенного оттенка, одутловатое лицо с заплывшими глазами – щелками, цвет которых разобрать было не возможно. Рыжая щетина обильно покрывала щеки и подбородок. Старая затертая фуфайка была накинута на голое тело. Желтыми короткими пальцами-обрубками он держал дешевую сигарету, жадно затягиваясь и давясь дымом, а на руке его красовался темно-синий рисунок – татуировка с надписью «Миша».
— Ха, ладно я её завалил? – пуская дым и, глядя на меня сквозь щелки – амбразуры, хриплым голосом прогудел он.
— А ведь кто-то её сажал…, — не отрывая взгляда от пня – плахи, тихо произнес я.
— Да батька мой покойный, как ещё парнем с войны пришел. Лет с полсотни, небось, растёт. Хватит. На дровы, — запустил детина окурок в пень и, следом за ним, сквозь зубы, желтую струю слюны.
Наступило тягостное молчание, в течении которого детина яростно буравил меня взглядом, видимо, силясь припомнить внезапно появившегося незнакомца.
— И не жалко березу? Ведь отцова память, — сказал я, не дружелюбно взглянув на него.
— Чего-о-о? – уставился он на меня, силясь пошире раскрыть глаза, что никак ему не удавалось, однако недобрый их блеск я всё же уловил.
Глядя ему прямо в лицо, я повторил:
— Березу ведь сажал твой отец, так?
— Ну-у, — неопределенно промычал он.
— А отец ведь умер? Так?
— Ну-у, — снова издал детина некий утробный звук, скорее похожий на мычание быка перед бойней, чем на людскую речь.
— Так не жалко дерево? Ведь это память об отце? – пытался я объяснить ему то, что для людей свято, без чего не стоит коптить небо долгие годы – жить, так как от неё, жизни, не остается, порой, главного – доброй памяти. И совсем не важно в чём она выражена. Главное – она есть и будет после тебя…
— Чего-о-о? – снова промычал детина. – ДрОвы надо.
Разговаривать с ним было больше не о чем. С тяжелым чувством я пошел прочь от ужасного места, не в силах сразу успокоиться. Идя по глинистой, ухабистой дороге, я ругал эту слякоть и этот майский день, ставший вдруг каким-то серым и тусклым.
Может я действительно что-то не понимаю и нужда заставляет людей пойти на крайность – уничтожить, продать, может быть, последнюю память о близком, родном. Однако через неделю я случайно узнал, что этот детина, действительно Миша, продал отцовскую память за… бутылку водки.
Память, память… Кому ты нужна память людская, когда все низко, гнусно, продажно?.. И есть ли ты вообще? Живут еще «пушистые» русские деревеньки с петушиным пением и я их за эту продажность памяти… ненавижу.
Рассказ наводит на размышления. Печально, но почему сын так легко, бездумно и без теплых чувств к самому близкому и дорогому человеку уничтожает дерево, посаженное отцом? Почему он опустился и деградировал? Возможно так его «воспитал» отец, который и сам не был достойным уважения. И проблема именно в этом. В итоге, сын не ведает, что творит. Хочется пожелать, чтобы вокруг было как можно больше умных и добрых людей, и в деревне, и в городе, и тогда на душе каждого будет «уютно».
Cразу видно, что ты не жил в деревни и не знаешь, что это такое. Россия богатая, вот ГАЗа в эту деревеньку так и не завели это проза жизни перед тем, чтобы кого-то осуждать в чем либо сначала влезь в его шкуру.
С творчеством автора я знаком достаточно давно. Доподлинно знаю, что автор многие годы живёт в русской глубинке, в деревне и даже не помышляет о переезде в город. Таких писателей называют «деревенщиками», это во-первых. Во-вторых, данный рассказ из одного из сборников автора, написанный, возможно я ошибаюсь, но около четверти века назад. Какой тут газ, при чём тут газ? В-третьих, вы уважаемый Александр, прочитали не статью из газеты, а художественное произведение. Видимо, вы не совсем понимаете — в чём разница? Может и Миши (отрицательного героя из рассказа) никакого и не было, но то, что Вы поверили в описанное, лишний раз указывает на мастерство и искусство слова автора. Нельзя воспринимать художественное произведение буквально. Представляю, как бы Вы посоветовали А.С.Пушкину к его произведению «Станционный смотритель» просто установить телефоны, а Л.Н.Толстому к его роману «Война и мир» — выдать всем русским полкам по радиостанции, глядишь и «не отдали б Москвы». Так и здесь — даёшь газ во все деревни и никакой морали, никакой памяти, ничего кроме исключительно личного…